Взяв в руки большой том с выспренним названием «Души начинают видеть, на обложке которого помещены портреты молодых женщины и мужчины, читатель вправе предположить, что перед ним любовный роман. Это переписка? Тем лучше: добавляет старомодного шарма. Еще лучше, что эти мужчина и женщина не выдуманные литературные персонажи, а реальные люди. Ведь известно, что никакая выдумка не способна угнаться за реальностью. И совсем замечательно, что они к тому же крупнейшие русские поэты XX века. Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная, заметил еще Пушкин. О, да. Особенно когда это наука страсти нежной.
Но к переписке Пастернака и Цветаевой не очень подходит определение эпистолярный роман. Во всяком случае, на первый взгляд. Во-первых, в ней незримо присутствует третий поэт Райнер Мария Рильке, оставшийся за кадром этой книги. Пастернак переписывался с Рильке и мечтал, как они встретятся втроем, на что Цветаева категорически не соглашалась: Вместе ездят на могилу или к Учителю. Для Цветаевой же Рильке был отнюдь не только Учителем. В начале 1926 года она начала с ним переписку, такую же страстную, как все, что она делала, чем чрезвычайно смутила Рильке, уже стоявшего одной ногой в вечности (он умер в самом конце того же года).
Во-вторых, за те 14 лет, что длилась переписка Пастернака и Цветаевой, у каждого из них была своя насыщенная личная жизнь. Пастернак женился, разошелся, сошелся (с женой пианиста Генриха Нейгауза), у него рождались дети. Цветаева, помимо того что была замужем за Сергеем Эфроном, пережила целый ряд романов (самым бурным из которых был роман с Константином Родзевичем в 1923 году), в начале 1925 года у нее родился сын Георгий, или Мур (дневники погибшего в 1944 году Мура изданы Вагриусом в начале прошлого года). Обо всем этом корреспонденты откровенно пишут друг другу между рассказами о творческих планах, обсуждением важных событий (смерть Есенина, смерть Маяковского) и профессиональными (хотя и чрезвычайно метафорическими) разборами произведений друг друга.
Стало быть, перед нами просто дружеская переписка двух коллег, имеющих много общего и как поэты, и просто как выходцы из московской интеллигентско-художественной среды? (Отец Цветаевой известный искусствовед, отец Пастернака знаменитый художник). Ничего подобного. Вот какие слова выбирает Цветаева, чтобы сообщить Пастернаку о разрыве с Родзевичем в январе 1924 года: О внешней жизни. Я так пыталась любить другого, всей волей любить, но тщетно, из другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас (как на поезд заглядываются, долженствующий появиться из тумана). Я невиновна в том, что я я все делала, чтобы это прошло. Так было, так есть, так будет. А вот что 7 лет спустя Пастернак пишет Цветаевой по поводу своего ухода от жены: Уничтожь, умоляю тебя, все хоть сколько-нибудь дурное, что я говорил или писал о ней под влияньем минуты. Это было непростительной низостью с моей стороны, и, в прошлом, я заслуживаю некоторого снисхожденья лишь тем летом 26-го года, когда мне так хотелось к тебе и я думал с ней расстаться. Что здесь жизнь, а что литература? Для обоих корреспондентов такое противопоставление бессмысленно.
Последнее, двухсотое письмо датировано мартом 1936 года: Цветаева яростно выговаривает Пастернаку за его верноподданническое выступление на пленуме Союза писателей: Зачем ты объявляешь, что будешь писать по-другому?.
Последняя из их редких личных встреч произошла в 1941 году. Пастернак помогал Цветаевой собрать вещи в эвакуацию и, перевязывая чемодан веревкой, пошутил: Прочная, хоть вешайся». Этой шутки он не мог себе простить до конца жизни.
